По ночам я ела селедку.
У нас дома всегда была селедка: папа без нее полдня прожить не может. И вот, когда я, часам ко двум ночи, распрощавшись в подъезде часа за полтора с очередным страстным провожальщиком, тихохонько вползала в кухню…
Кухня.
Блин, так я собьюсь.
Ну и черт с ним.
Кухня.
Стол-то был еще белый тогда, с черным ободком. Деревянный появился позже, когда я уж замуж выскочила. Белый стол с серыми прожилками на нежно-гладкой пластиковой крышке, и скругленные черные уголки. И возле стола, по обе стороны, зеленые прямоугольные, грубо сколоченные где-нибудь в палеозое табуретки. Три белые с черным табуретки, прилагавшиеся к столу, тоже в кухне стояли, но они не котировались: у зеленых внизу была планочка для ног….
Когда еще были живы дед и бабушка, за этим столом по вечерам играли в джокер. Как раз хватало пяти табуреток: меня научили играть в джокер, когда мне еще семи не было. Мама иногда вздыхала по-комсомольски, переживая за такой жуткий разврат.
Двумя колодами, глянцевыми, хрустящими, с красавицами и рыцарями, с прибаутками. Первый взнос был дома 40, не 30, как я вижу сейчас, натыкаясь на похожие игры в сети. Я любила. Правда, долго не высиживала, как и остальные дамы: убегали делать разные другие дела. Оставшись тет-а-тет, дед с отцом часто затягивали дуэль до полуночи. Мама в ужасе шептала, что нехорошо при ребенке играть на деньги, но дуэлянты не внимали: отец как раз яростно отыгрывал у деда семьдесят шестую копейку.
Думаю, детство в голове любого состоит не из слов и понятий, а из картинок большей или меньшей яркости и подробности, сильно эмоционально окрашенных. Вот это как раз очень яркая и уютная по ощущению картинка у меня в голове.
У буфета дед, в чем-то домашнем, всегда сером, карты не торчат из руки веером, а лежат на столе рубашкой вверх, прижатые пустым рукавом: у деда не было правой кисти, и он, раздумывая над ходом, всегда приподнимал карты, чтобы заглянуть, характерным жестом - ему часто покупали и дарили специальные подставки под карты, но они не приживались. Напротив него папа, молодой, в белой майке поверх треников, с ярко-черными еще жесткими волосами вокруг небольшой проплешины на макушке, посмеивающийся, с вечной сигаретой без фильтра в руке - "Солнце" это было, или "Шипка", может быть… Дед мягкий, чуть суетливый, с грустно повисшими щеками на длинном еврейском лице. Папа резкий, подчеркнуто точный в движениях - монету на ребро всегда ставил с лету, - весело-агрессивный… Но носы фамильные, одинаковые.
Кухня большая была, девятиметровая. У нас в нее еще два холодильника влезало. Это из-за студня два. Потому что фирменный наш семейный студень, когда его варили, некуда было ставить. В обычные бесстудневые будни этот второй холодильник выключали, и он смирно выполнял в своем углу функции подставки под телевизор…
Пили дома воду из-под крана, всегда. На сушилке рядом с раковиной, на специальном крючке, висела жестяная крашеная кружка с рисуночком. Когда при мне абстрактно говорят "вода" или "пить", я вижу эту кружку над раковиной: с черным закругленным краем, с полустертым рисуночком, с капелькой чистой воды в уголке…
Но это было все раньше, в первой половине семидесятых, когда еще были живы дед с бабушкой, когда я не целовалась с озабоченными студентами по парадным, а шлялась, как и положено приличному октябренку, по крышам и подвалам в поисках приключений, прыгала с гаражей, кормила стаи бездомных собак и искала подземные ходы, прорытые неизвестно кем.
Прошло почти десять лет, ушли навсегда старики, но стол еще стоял, и зеленые палеозойские табуретки. Мама с папой спали теперь в прежней бабушкиной-дедушкиной комнате, и это было неудобно, потому что дверь была прямо напротив входной, и я вползала ночью в кухню, стараясь не топнуть-не хлопнуть, чтобы не разбудить маму, которая только-только стала привыкать засыпать до моего прихода...
Я возвращалась голодная из недр своих романтических авантюр, и привычно ноги несли меня в направлении селедки с ломтем свежего круглого за 14 копеек, с хрустящей корочкой. И я лезла в холодильник слабыми, трясущимися еще от взъерошенных чуйств руками, и хватала большую овальную селедочницу с синим ободком, и она выскальзывала у меня из рук, и пыталась упасть на пол, и я ее подхватывала, или не подхватывала, но во всяком случае, все эти резкие движения производили стук и шум, и в дверях появлялась бледная, пахнущая корвалолом мама в ночной рубашке.... Я помню, как глядела на нее виновато снизу вверх, сидя рядом с селедкой на темно-голубом линолеуме.
- Лара, - афористично изъяснялась мама, - живи дома!!!
И она уходила, и тихонько клацала дверная ручка, а я садилась за белый стол с черной каемочкой, даже без книжки, потому что от перевозбуждения не могла читать, и упорно мазала хлеб твердым ледяным маслом, и чистила злую красную луковицу, и руками - руками! Я до сих пор почти не в состоянии есть селедку вилкой!!! - отщипывая маленькие соленые кусочки, мычала тихонько от наслаждения, закидывая в рот все это по очереди...
А линолеум у нас в кухне и в коридоре был точно такого цвета, как стандартный рабочий стол "форточек". Поэтому я до сих пор подсознательно ищу на десктопе пятна от упавшей селедки.
обиженное